Исаев: «Сталин сказал: «Ни шагу назад!»

Олимпийский чемпион 1956 года Анатолий Исаев – о бомбежках, украденном золотом голе, договорных матчах и о том, что такое «а-ля-монтре».

– Анатолий Константинович, давайте начнем с самого начала. Как в вашей жизни появился футбол?

– Во дворе появился мяч, мы его начали гонять. В те времена мяч – это было неописуемое счастье. Человека, у которого он был, мы носили на руках – он всегда участвовал в игре, даже если играл очень плохо. Зимой мы спокойно могли играть и консервной банкой, и чулком – главное, чтобы бегать и что-то пинать. Никакого футбольного поля у нас не было – носились по пустырю, а деревья или портфели выполняли роль ворот. Высоту определяли сами, на глаз – достал бы вратарь рукой или не достал.

– Откуда появлялись мячи?

– Мы тоже думали: «Откуда они их берут?» Наверное, ребята были из зажиточных семей, может, им привозили откуда-то. Мы особо не ходили по магазинам и не выясняли, есть там мячи или нет, но я не помню, чтобы они где-то в Москве продавались.

– Вы сразу начали играть в поле или пробовали в воротах?

– Нет, в ворота меня никогда не тянуло. Я любил обыграть соперника, а что такое защищать ворота, я не представлял.

– Во дворе были лучшим?

– Да. Не только во дворе, а во всем районе. Бывало, приходили играть в соседние дворы, меня там уже знали, сразу брали в любую команду. А потом я учился в школе №550 на Полянке, где тоже местные ребята постоянно играли. Помню, бегал там Саша Сигал, который впоследствии был доктором сборной СССР по футболу. Подпольная кличка у него была Марик, и он там был лучше всех. Вот мы с ним там и соперничали постоянно за звание лучшего. Я обожал футбол – больше ничего не интересовало. Помню, забежишь домой, хлеба черного откусишь, воды из-под крана попьешь, и снова на улицу мяч гонять. Мы ведь и до войны очень бедно жили. А уж потом…

– А потом наступил 1941-й год.

– Да, пришла война. Мне тогда было девять лет, и я был ответственным за пищеблок дома. Помню, у нас в доме была булочная, мы с пацанами с ночи вставали в очередь за хлебом – чтобы не уснуть, играли в прятки, в жмурки, в другие какие-то игры, а утром хлеб получали первыми. Мать просила, чтобы я брал бублики. По воскресеньям я ездил за 100 километров от Москвы в Михнево, там продавал их и оттуда вез картошку. Все рынки в Москве тогда были закрыты, поэтому приходилось совершать такие дальние поездки. Морозы зимой 41-го года были запредельные, а я ехал на поезде на подножке – до сих пор не понимаю, как я ни разу не свалился оттуда. Ночь не спишь, потом в поезде обнимешь перила, на руке висит мешок с лепешками, и вот так едешь. А из Михнево вез картошку. Ее там на улице продавали, она была вся черная, замороженная, а мы все равно ели. Она сладкая была, вкусная. Тогда все казалось вкусным.

– Ни разу не было такого, чтобы по пути в тайне что-нибудь съесть?

– Нет, никогда. Характер вырабатывался каменный. Был случай, который я запомнил навсегда. Утром взял хлеб в булочной, а вечером пришла мать, достает и видит, что остался совсем маленький кусочек – я не выдержал и съел большую часть. Она посмотрела и сказала: «Сын, тебе не стыдно?» И вот это слово «стыдно» вырубило моментально – на всю жизнь запомнил. Жрать хотелось, в мешке были свежие бублики, от которых вкусно пахло, но терпел, не ел. А вообще я благодарен матери, что мы никуда не уехали. Помню, захожу в октябре 41-го в парикмахерскую, никого нет, помазки лежат. Тогда половину города эвакуировали. Завод Сталина, на котором мать работала слесарем-сборщиком, тоже был почти весь эвакуирован в Курганскую область, и мы уже готовы были уехать, но в последний момент почему-то остались в Москве.

– Какой отрезок военного времени был самым тяжелым?

– Я не понимал тогда всю серьезность ситуации. Помню, мы ехали от бабки, которая на Покровке жила, и вдруг тревога – бомбежки с воздуха. Сирены звучать на улицах, все бегут в бомбоубежища, а мы почему-то решили пойти домой. Вокруг осколки падали, шел ливень, но мы бежали к нашему подъезду. Кое-как все-таки добрались – я мокрую одежду снял, сел на кровать, и вдруг как шарахнуло. Жили мы недалеко от здания ГОЗНАКа – туда, видимо, самолет и бил, но попал рядом, метрах в 300 от нашего дома. Я раздетый сижу на кровати – а у нас дверь навылет, окна выбило, дом весь ходуном заходил. Тогда в каждом переулке стоял милиционер, и во время той бомбежки взрывной волной стоявшего в нашем дворе отбросило в стену дома, он скончался. Молодой парень был. А нам повезло. Мы, кстати, жили рядом со школой НКВД – никто не знал, что там происходит, черные машины постоянно заезжали внутрь, палили по ним периодически. Но нас, к счастью, ни разу не задело.

– Что для вас было самым трудным во время войны?

– Для меня, для пацана – жратва. Я готовил лепешки и не ел их – надо было оставлять на всех. Однажды я вообще приготовил лепешки из отрубей. Они и так противные, а я еще и не посолил их – откуда мне было знать, что надо солить? Но ничего, съели.

– Чем еще занимались во время войны?

– Мы постоянно дежурили на крышах, должны были контролировать обстановку. Были списки, когда и кто дежурит. Мать меня брала с собой для подстраховки. Если сбросят, например, бомбу-зажигалку, у меня были специальные здоровые щипцы – подхватил ее и в воду или просто с крыши сбрасывали вниз – народу ночью все равно не было. Однажды мы с пацанами играли на улице и нашли бомбу. Она лежала красивая такая, яркая, серебристая. Я отлично понимал, что это бомба, а вот о том, что она может взорваться, как-то не подумал. Взял ее с собой и принес домой, спрятал на кухне под стол. Матери дома не было – кому показать, с кем посоветоваться, что с ней делать? Она пролежала дома где-то сутки, мать уже пришла домой, и вдруг звонок в дверь. Она открывает, а там милиционеры и два пацана со двора: «Вон, у него бомба» – кричат. Мать ничего не понимала, и тут я несу ее с кухни. Все в шоке были. А потом я подумал: «Елки-палки, я ведь мог весь дом спалить!»

– Вернемся к футболу. Война кончилась, и у вас появилась возможность полностью сосредоточиться на спорте.

– В детстве я вообще не думал о том, что могу попасть в команду мастеров – бегал, играл, мне нравилось. А после войны мне было уже 14 лет, просто гонять мяч во дворе немного надоело. В 100 метрах от дома был клуб «Салют» – от завода «Красный пролетарий». Я пошел – меня не принимали, говорили, менталитет не тот, не футбольный. Но я там постоянно тусовался, ждал шанса. Помню, что первый матч сыграл на стадионе «Локомотив» на Лосиноостровской. Мы проигрывали 0:1, не приехал кто-то из игроков, и меня выпустили на поле. С моей подачи забили ответный гол, и с тех пор я стал играть, как ни странно, центрального нападающего. Причем за все команды, в которых выступал.

– На настоящий футбол уже успели к тому времени посмотреть?

– Телевидения не было, мы могли только Синявского слушать по радио. Первым матчем, который я посетил, был «Динамо» – «Спартак». Когда я попал на стадион, был потрясен, как люди умеют играть в футбол. Пробирались на «Динамо» мы, кстати, без билетов.

– Это как?

– Там ворота высокие с острыми штырями, вокруг повсюду конная милиция, но мы все равно успевали проникнуть через первый вход. А потом ведь нужно было еще и на трибуну попасть – мы пробегали по очереди, как только ситуация складывалась благоприятным образом. Там при входе на сектора стояли бабули, проверяли билеты, и когда народу побольше вокруг собиралось, мы раз – и туда.

– Потом вы попали в ВВС (команда военно-воздушных сил, Москва – примечание автора).

– Сначала в 1948 году меня звали в «Торпедо». Дом, в котором мы жили, относился в филиалу ЗиС – Карбюраторному заводу. Я на нем работал учеником токаря. Там был торпедовец Вячеслав Николаевич Орлов – он ходил по дворам и высматривал таланты.

– Интересная раньше селекция была.

– Да, не то что сейчас. И кто-то Орлову подсказал, что есть во дворе интересный мальчишка – он меня пригласил. Я приехал на завод Лихачева в день игры, финала Кубка СССР. И меня тут же взяли в автобус – я был в шоке. «Спартак» тогда обыграл «Торпедо» 2:0, а я вручал победителям цветы после матча. Вручал цветы своему любимому «Спартаку» и думал: «Хорошо, что никто не знает, за кого я на самом деле болею».

– Как получилось, что «Спартак» стал вашим любимым клубом?

– За «Спартак» я начал болеть, когда мне сестра подарила спартаковскую майку. Тогда были демонстрации, и 1 мая разные общества выходили на парад. Сестра как раз шла за «Спартак» – так мне от нее досталась красная майка. Я ходил в ней везде, гордился, что я представляю великий клуб.

– Вернемся к «Торпедо».

– Вячеслав Николаевич стал меня уговаривать перейти в школу «Торпедо». Я был согласен, пришел в «Салют» сдавать форму. Там у был тренер Гавриил Григорьевич Путилин. Он собрал пацанов, с которыми я играл, они начали меня уговаривать, некоторые плакали, что я ухожу. Стало так неудобно, и я передумал и остался. Путилин мне сказал: «Только тебя позвали, так ты сразу готов перейти. Играй! Будешь здорово играть – тебя в любом случае заметят, неважно, за какой клуб будешь выступать». В итоге я еще два года играл за «Салют», за юношей. Потом Путилин перевел меня в молодежную команду, а там сильнейшим клубом был как раз ВВС. Мне было 17 лет, мы играли с ними, и обыграли 2:0, а я забил два мяча. А потом, когда я уже играл за первую мужскую команду в «Салюте», меня пригласили в сборную Москвы на матч с ВВС. Мы проиграли 0:5. Их тогда тренировал Гайоз Иванович Джеджелава – он меня единственного из всех подозвал к себе после матча, записал мой адрес, мне дал свой, мы обменялись телефонами. А потом получилось так, что четырех человек из «Салюта», в том числе и меня, забирали в армию. Я поехал к Джеджелаве, он меня выслушал и сказал ехать в военкомат. В итоге меня отправили в Подольск, даже одну игру успел сыграть за дивизию. Уехал я в октябре, а в феврале команда ВВС должна была уезжать на сборы в Сочи. У меня никакой надежды не было, и вдруг кричат: «Там Исаеву телеграмма из Москвы. Командировать на 44 дня в Сочи». Елки-палки, я сразу понял все. В тот же вечер у меня был поезд.

– То есть Джеджелаве хватило одной игры, в которой ваша команда проиграла 0:5, чтобы пригласить вас в ВВС?

– Получается, что так. Я приезжаю на сбор, а там Всеволод Михайлович Бобров – играющий тренер. Я когда его увидел, думал, конец мне. Для меня Бобров – это что-то неописуемое, божество какое-то. Начинаются тренировки, а Всеволод Михайлович все время со мной в паре. Он изначально был расположен ко мне, учил, ругал – очень хотел, чтобы из меня получился футболист. Частенько не подбирал слова, душил меня, а после тренировки подойдет, обнимет, напомнит об ошибках.

– Большим авторитетом пользовался Бобров в команде?

– Это еще мягко сказано. К нему и в ВВС, и позже в «Спартаке» все обращались только Всеволод Михайлович. Он всегда играл до конца. Помню, в спартаковские времена он в первом тайме прокатился лицом по гаревой дорожке рядом с полем, изранил все лицо. В перерыве у него спросили, будет ли он играть второй тайм. Он даже слушать не стал – вышел и положил два потрясающих мяча. Я за ним постоянно наблюдал, как и что он делает, пытался повторять. Наверное, именно Бобров сыграл самую большую роль в становлении меня как футболиста.

– Как дебютировали в ВВС, помните?

– Мы проигрывали после первого тайма 1:2. Василий Иосифович Сталин, который и был создателем общества ВВС, в перерыве сказал: «Ни шагу назад! Все вперед, чтобы была победа!» Мне Бобров говорит: «Давай, раздевайся!» Меня Кондратий забил, бутсы не могу зашнуровать, а он кричит: «Быстрее давай!» Елки-палки, что творилось! Я выскочил на поле и был похож на быка из корриды: вылетел и осматриваюсь. Куда бежать, не знаю. Потом делаю пас Боброву, он в касание обратно – и я забиваю. 2:2 сыграли.

– После этого стали постоянным игроком основы?

– Я много болел. Выпью кефира холодного – у меня сразу ангина. Но когда был здоров, постоянно играл.

– Что за человек был Василий Сталин?

– Мужик потрясающий. Пишут про него черте чего, но на самом деле отличный человек был – и для игроков, и для развития спорта в целом. Очень много делал. Он хотел создать сильнейший в Союзе клуб – был уже и волейбол, и баскетбол, и вело, и мото, и хоккей, и плавание. Он ведь даже женился на пловчихе. С приходом в ВВС Боброва команда играла все лучше и лучше, Сталин его очень уважал. А в 1953 году Иосиф Сталин умер, и разогнали сначала все команды ЦСКА, а потом и ВВС.

– И в 1953 году в 21 год вы оказались в «Спартаке». Сразу заиграли?

– Нет. Сначала играл за дубль. А потом в команду стали приходить новые игроки: Борис Татушин, Владимир Агапов, Михаил Огоньков. Начались перестановки в составе, несколько раз я вышел на замену, а потом постепенно стал появляться и в старте. Но в коллектив вписался достаточно быстро. Помню, возвращались мы из Харькова, захожу в вагон-ресторан пообедать, а там компания из шести человек сидит во главе со старожилом Николаем Дементьевым. Я думаю: «Ничего себе, режим нарушают». А Николай Тимофеевич мне говорит: «Молодой, садись с нами». И наливает рюмку водки. Я отказался, а он мне: «Не пьешь водку, пей пиво, не отставай от коллектива!»

– Вообще, 23-25 лет – тот возраст, когда очень просто поддаться соблазну и начать курить и выпивать. Вы этот путь обошли?

– Уже позже, когда заиграл в «Спартаке», в компании я и выпивал, и курил. Никита Павлович Симонян мне говорил: «Да как ты пил – лучше вообще не пить». Я ее лью, она обратно, я ее снова туда, она снова обратно – не принимал у меня организм алкоголь. Я запихивал буквально внутрь, чтобы компанию поддержать. Сейчас-то я уже 22 года не пью – даже на Новый год покупал себе бутылку пива безалкогольного. И с курением то же самое. А тогда, если выпивали и курили, то только после игры – уснуть было невозможно, вот мы и принимали как снотворное.

– Что пили в основном?

– Я любил коньяк. А водку – не любил. К самогону близко не подходил – даже запах не мог терпеть. Спирт тоже не пил. Помню, у Татушина на дне рождения была бутылка водки и бутылка спирта. И у меня был приятель, который нюхал, где спирт, а где водка. Говорил мне, где что – водки я еще немного мог пригубить, а спирт – ни за что.

– А были в том «Спартаке» люди, которые могли хорошенечко вдарить?

– Уже в конце 60-х был Николай Абрамов – в 25 лет закончил карьеру. Потрясающий был футболист, в 18 лет уже чемпионом Союза стал, играл либеро. Абсолютно незаметен был в игре – все вовремя и четко делал. Быстро получил квартиру, начал выпивать. С хоккеистами спартаковскими много общался. Они летом отдыхают, а он-то рабочий человек. До этого тренировался и за дубль, и за основной состав, а потом еле-еле мог до тренировки основы добраться. Приезжал пьяный, его освобождали. В Тарасовке была койка, а рядом столик. Он пошел спать на койку, упал и ударился об угол стола – все лицо в крови. Мы его отправили домой, а на следующий день матч дубля. Он приезжает и играет лучше всех. Но в итоге талант свой алкоголем убил. Играл за ветеранов, и в 2005 умер на поле от инфаркта.

– А где обычно собирались?

– В основном после матчей сидели в грузинском ресторане «Арагви». Там отдельные кабинки были, а заместителем директора был болельщик «Спартака» Владимир Лукич. Когда видел, что мы заходим, выбегал сразу, сажал нас – обслуживали по высшему разряду. На следующий день после игры у нас всегда была баня, а потом шли в «Арагви», причем не просто выпивали, а сидели и разбирали игру. «В такой-то ситуации ты мне не отдал пас. Почему?» Налаживали взаимоотношения в коллективе.

– Атмосфера в «Спартаке» была хорошая?

– Исключительно хорошая. Были собраны очень порядочные люди, все честные, все друг с другом общались и уважали.

– А что выделяло вас среди остальных, какие были сильные качества?

– Я хорошо бежал, скоростной был. А вот удару я долго учился. Всегда бил со шведы – мне было удобно. А в «Спартаке» мне сказали: «Нет, дорогой мой, нужно с подъема бить, а передачу делать щекой». А я только шведой играл. Мне казалось, что я самый хитрый, потому что со шведы могу в любой момент сделать движение, которое никто не увидит. Но пришлось переучиваться. Правда, шведу не забывал.

– Вы правша?

– Да. Но как-то играл во дворе, с правой ноги пробил в землю – большой палец опух. Попробовал с левой, смотрю – елки-палки, да я же вообще не умею. Начал сначала отрабатывать правильное движение без мяча. Потом взял мяч, в середине двора была будка, и я в нее бил. Потихоньку стало получаться, начал вкладывать силу – в итоге все штрафные я пробивал левой ногой. Была какая-то игра, конец матча, ничья, и я пошел бить штрафной. И откуда-то с правого края подкрутил мяч точно в дальний – там все так и сели.

– В «Спартаке» вы стали двукратным чемпионом Союза.

– Вообще-то, мне положено четыре медали. В 1953 году, когда я только пришел в «Спартак», сыграл всего три игры, и в 1962 году, когда меня выбрали капитаном команды, я тоже играл немного. А тогда, чтобы получить медаль, нужно было минимум 50% матчей провести. Это сейчас даже ни одной игры не сыграй – все равно медаль получишь. Поэтому фактически у меня две медали, но чемпионом в составе «Спартака» я становился четыре раза.

– Как вы попали в сборную?

– После неудачного выступления на Олимпийских играх-52 в Хельсинки два года сборной не было – в итоге ЧМ-54 прошел без СССР. Но в 1954 году было решено все-таки воскресить команду – тогда меня туда впервые и вызвали. Девять человек из «Спартака» было в сборной. В 1955 и 1956 годах готовились к Олимпиаде.

– Тогда как раз была легендарная игра с ФРГ, когда впервые на советской территории прозвучал немецкий гимн.

– Да, это в 1955. Мы ежегодно играли товарищеские матчи с венграми, с той самой «Золотой командой». А тут к нам приехали чемпионы мира 54-го года – ФРГ. Хельмут Ран, Фриц Вальтер, Йозиф Позипаль – для нас, не успевших сыграться, это было большим испытанием. Играли на «Динамо», полные трибуны ветеранов и инвалидов войны – надо было побеждать. После первого тайма проигрывали, но во втором Ильин и Масленкин забили, и мы победили 3:2.

– Обыграли чемпионов мира, причем команду ФРГ. Наградили как-то?

– Нам всем подарили по телевизору. До этого у нас были малюсенькие телевизоры «Ленинград», а тут был большой черно-белый. По тем временам – большое дело.

– Олимпийские игры-1956 в Мельбурне помните?

– Конечно. Мы же тогда выиграли. Это был конец света!

– Только положительные эмоции остались?

– Когда победили, все были счастливы. У меня уже позже была обида, когда награждали. Я и первый мяч на турнире забил, и последний, а меня не оказалось в списке награжденных. Мы вернулись в СССР, газеты напечатали списки победителей, я искал свою фамилию, но так и не увидел ее. Никому ничего не стал говорить – радовался тому, что стал олимпийским чемпионом.

– Вы говорите, что забили последний гол на Олимпиаде. Но в протоколах он записан на Анатолия Ильина.

– Мы играли с Югославией. Татушин прошел по правому краю, обыграл кого-то, а я лечу в штрафную и кричу ему: «Ближняя!» Он мне туда и делает передачу, я в падении перевожу мяч на дальнюю – не бил, а скорее, скидывал затылком. Мяч пошел в ворота, а Ильин подставил ногу. Причем коснулся он его уже после того, как мяч пересек линию. В таких случаях, конечно, футболист не должен трогать мяч. Я ему тогда сказал: «Молодец, что добил, спасибо, подстраховал». Но гол должен был быть записан на меня. Самое интересное, что сейчас все говорят: «Исаев забил тот золотой гол в финале в ворота сборной Югославии». А почему все молчали раньше? Но повторюсь: главное, что мы тогда стали олимпийскими чемпионами.

– В газетах вас тогда не упомянули, но в итоге вас на родине как-то отметили?

– Я награжден тремя орденами: «Дружбы», «Почета» и «За заслуги перед Отечеством» четвертой степени. Последний мы вырвали у Дмитрия Медведева, когда он был президентом. В 2006 году мы отмечали 50-летие победы на Олимпиаде. Был перерыв между выступлением и ужином. Мы с Парамоновым к нему подошли, и Алексей Александрович говорит: «Дмитрий Анатольевич, Исаев забил первый и последний голы на Олимпийских играх, а ему ничего не дали. Ни ордена, ни медали». Медведев не поверил своим ушам, пообещал разобраться, и на 75 лет мне вручили «За заслуги перед Отечеством».

– Австралия – это ведь другой конец света. Помимо победы, чем-то еще та поездка запомнилась?

– Другой континент, совершенно другие люди. Там была наша колония – во время войны туда отсылали советских военнопленных, тысяч 20 там таких было. Они ежедневно присылали нам газеты – «Комсомольскую правду», «Известия», «Правду», которые там же в Австралии и печатали. Мы идем на зарядку, приходим – лежат газеты, а там черте что.

– В смысле?

– Разная пропаганда. Оставайтесь здесь, хорошая жизнь и так далее. Были люди, которые давно, еще в 17-м году эмигрировали – они с добром приходили. А эти военнопленные занимались гадостями. Когда мы отплывали из Мельбурна, они нам говорили: «Вы через сутки взорветесь».

– С кем вы жили на Олимпиаде?

– С Яшиным. Качалин так распределил, а мы, несмотря на то, что один был спартаковцем, а другой динамовцем, отлично ладили. Мы, кстати, с ним не ходили на открытие Олимпиады – в тот день дежурили.

– Что значит дежурить?

– Мы должны были наблюдать за домом, чтобы никто не залез, никаких эксцессов не произошло. Прямо перед домом была лужайка, по ней бегали кенгуру, а чуть дальше дорога. Прямо у меня на глазах Владимир Куц, советский бегун, разбил машину. К нему приехал корреспондент на «Жуке» («Фольксваген» – примечание автора). Куц ему интервью дал и, видимо, хотел немного прокатиться по олимпийской деревне. Сел, поехал, и вдруг открылась водительская дверь. Он за ней, про управление забыл – и в столб засадился. Вышел, посмотрел – и как рванет в дом. На следующий день он бежал 10 000 метров и выиграл. Пока решали, сколько ему надо платить за машину, Куц через пару дней выиграл и пятикилометровую дистанцию. Корреспондент говорит: «Не надо ничего платить. Я автомобиль огорожу и напишу, что эту машину разбил двукратный олимпийский чемпион. Все будут складывать деньги на новую».

– Посмотреть город хоть удалось?

– Мы мало видели – в основном сидели в олимпийской деревне. Но помню, как-то ехали, смотрим в окно – там поле и огромный экран, а перед ним стоит много машин. Елки-палки, на машинах приехали, смотрят кино – буржуазия какая-то. А еще питание. Приходим в столовую, а там горы клубники, черешни, уж не говоря о шведском столе. Были свои халявщики – проникали с улицы, чтобы покушать. Например, Николай Николаевич Озеров или кто-то из медперсонала – все они жили на пароходе. А потом в деревне поняли, что идет полнейшая халява, и ввели пропуска в наш павильон. Кстати, из-за этого шведского стола многие там пережирали. Был такой штангист Василий Степанов – его в парной закутали, только глаза и нос торчали. Надо было, чтобы он вес сбросил, в свою категорию попал. Или боксер Владимир Сафронов приехал и стал олимпийским чемпионом. Потому что чемпион Союза Ричард Карпов пережрал и не попал в категорию. Я, кстати, был на финале боксерского турнира. Одна группа поехала на баскетбол, смотреть на Уилта Чемберлена, а я выбрал бокс. В тяжелом весе наш Лёва Мухин, под два метра ростом, здоровый, дрался с американцем Питом Радемахером. Так этот Радемахер отмесил Мухина за одну минуту.

– В нокаут отправил?

– Елки-палки, да там не то что нокаут – Мухин полз по канатам в свой угол, глаза косые были. Тогда «Заслуженных мастеров спорта» вручали только олимпийским чемпионам, а ему дали за волевые качества, хотя он был только серебряным.

– Что такое для советского человека тогда было поехать за границу?

– Со «Спартаком» мы ездили на товарищеские матчи в Италию – обыгрывали «Фиорентину» 4:1, с «Миланом» вничью 3:3 сыграли, я тогда забил как раз третий гол. Когда приезжали, носились по магазинам. Суточных было немного, но купить родным что-то хотелось. Втихаря от тренеров бегали и отоваривались. На Олимпиаде хотя бы дали день и 100 австралийских долларов. Покупали в основном шмотки – я вот пиджак себе купил.

– А сколько получали?

– У меня в сборной была самая маленькая из возможных зарплат – 180 рублей. Яшин или Нетто, например, получали по 300 рублей. В «Спартаке» платили 140 рублей, но я, как игрок сборной, в клубе деньги не получал.

– То есть либо здесь, либо там?

– Да. Но в клубе ведь были еще и премиальные, а они иногда получались такими же, как зарплата. Зависели от посещаемости – чем больше народа приходит на стадион, тем больше у футболистов были премиальные. А на «Спартак» всегда хорошо ходили, особенно в Москве. А вот в Ленинграде не очень – там «Спартак» не любили. Мы их обыгрывали постоянно, бывало, по семь забивали. У нас на Кирова, кстати, заваруха была однажды, по-моему, в 54-м году. Я почему-то не играл, сидел на трибуне. Матч с «Зенитом», выиграли 1:0. И был такой момент: идет длинная передача, на нее выскакивают вратарь ленинградцев Леонид Иванов и наш Ильин. А тогда бутсы были с гвоздями, и Ильин, из-за солнца не увидев вратаря, прочесал Иванову по ноге. У того кожа разъехалась, открылась огромная рана – он как увидел, так и заорал на весь стадион. После игры мы уходили с поля – в нас с трибун летели зонты, бутылки, да чем только не швыряли. Орали, кричали, проникли как-то за ограждения, начали кидать в окно нашей раздевалки чем-то. Пришел начальник команды, говорит: «Ребята, не волнуйтесь. Сейчас приедет бронированная машина, мы все спокойно уедем». Приезжаем в гостиницу, ее оцепили и никого не пускали, а вечером у нас должен был быть поезд. В гостиницу звонят, спрашивают: «Когда «Спартак» уезжает? Будем бомбить его!» В итоге приезжаем на вокзал, там тоже все оцеплено – никого нет, одни мы. Спокойно подошли к поезду и уехали.

– С годами в городе на Неве ничего не изменилось – болельщики продолжают выбегать на поле.

– Да уж. После того случая что-то похожее в Ленинграде было и с «Торпедо». Я не знаю тонкостей, но там болельщики проникли на поле и лезли в раздевалки. Милиция начала стрелять в воздух, предупреждать. А болельщики уже с вилами пошли, с лопатами – вскрыли комнату, где лежал инвентарь, и поперли. Но вроде обошлось. Видимо, в Ленинграде менталитет такой, революционный, еще с царских времен.

– В договорных матчах вам приходилось когда-нибудь участвовать?

– Мы вообще не по этому делу были. Я знаю всех людей, с которыми я был в клубе и в сборной, и даже представить не могу, чтобы кто-то из них мог продать матч. За другие поколения я ручаться не могу, но наши руки такими делами не запачканы. Сдать игру – мы и словосочетаний таких не знали.

– Тогда может, в ваше время были какие-нибудь другие «свои» слова, которые вы использовали в разговоре между собой, которые были понятны только вам?

– Говорили «выжать тюбик». Это значило прижать мяч к земле при ударе с подъема. А еще был забавный случай, когда я только попал в дубль ВВС. Мы играли вместе с Валей Бубукиным, а там был тренер Бабич, и он нам говорит: «Мальчишки, вы придумайте что-нибудь, чтобы понимали только вы. Должен один другому пяткой отдать, вы говорите какое-то слово – соперник не знает, а вам все понятно». Мы с Бубукиным договорились, приходим на следующую тренировку, и Бабич спрашивает: «Ну что, подобрали какое-нибудь слово?» Бубукин отвечает: «Когда мне нужно будет Исаеву пяткой отдать, он мне скажет «а-ля-монтре». Бабич опешил: «Что еще за а-ля-монтре? Да пока вы будете это говорить, у вас уже мяч три раза отберут. Нужно покороче – хоп, и все». А Бубукин то ли в каком-то фильме это слово услышал, то ли еще где-то – вот и предложил.

– Из всех футболистов, с кем вам довелось поиграть, кто был самым веселым?

– Бубукин и был. Вот сейчас говорят, что незаменимых нет – его заменить действительно невозможно было. Мы с ним в 1952 году попали вместе в ВВС, потом разошлись – он в «Локомотив», я в «Спартак», но в сборной встречались. Веселее человека я не знаю – всегда мог создать приятную обстановку из ничего. Перед чемпионатом мира 1958 года мы месяц или полтора были на сборах в Китае. Меня же в 57-м году в финале Кубка очень серьезно сломали, но в Китай я поехал вместе с командой – восстанавливался. Научился считать до 100, даже немного говорил – приходил в диспансер и объяснял, какую процедуру нужно сделать. И как-то мы разбирали игру, а Бубукин сидел и строил рожи Кесареву. Начальник команды Владимир Мошкаркин разозлился, что Кесарев ржет, хотел его выгнать – Володька молчит, Бубукина не сплавляет. А Валя сидит без эмоций, как ни в чем не бывало. Вообще, я с Бубукиным и учился вместе, и потом мы всю жизнь очень близко дружили. Помню, сдавали экзамены, у нас была преподаватель – нежная, молодая женщина. Бубукин ее укатал тогда, анекдотами просто засыпал – она под столом сидела, красная: «Бубукин, прекратите!» А он под стол: «Кира Александровна, последний, последний».

– Есть матч, который прочно засел в голове?

– Трудно так сразу сказать. Зато есть гол, который я считаю самым красивым. Это было в домашней игре с действующим чемпионом Италии «Фиорентиной», выиграли 4:1. Четвертый гол, по-моему, это был. Ильин проходит по левому флангу, делает пас чуть назад, в радиус штрафной площади. Туда вбегает Татушин, я ему кричу: «Пропусти!» Он между ног пропустил, и я с ходу приложился – запустил мяч точно в дальний угол. А тогда шел дождь, и вся вода, которая собралась на сетке – бац, и вниз. Красота неописуемая была. У меня тот гол в душе, конечно, остался, но я не знал, запомнил ли кто-нибудь еще. И вот мне недавно Симонян в разговоре о нем напомнил – было приятно.

– В целом вы довольны карьерой?

– Если бы не та травма в финале Кубка-1957, когда мне буквально наизнанку вывернули правый голеностоп, то был бы полностью удовлетворен. Очень долго приходил в себя после нее – на чемпионат мира-58 не попал, чемпионом Европы в 1960 тоже не стал. Боль была неимоверная – после травмы передачи делал правой, а бил с левой. Но я олимпийский чемпион, дважды, а может, и четырежды чемпион СССР, дважды серебряный и дважды бронзовый призер чемпионата СССР, обладатель Кубка СССР – мне грех жаловаться.

– Много стран объездили?

– Да весь мир. В Африке был – со сборной Москвы ездили в Египет. Потом с «Шинником» ездил в Нигерию, в Того, в Камерун, в Мапуту даже был – это столица Мозамбика.

– Анатолий Константинович, вы за 2,5 часа разговора назвали мне столько фамилий с именами и отчествами, все истории в подробностях рассказали. Как вы столько помните?

– Да я сам удивляюсь. Помню, в «Шиннике» был тренер Акимов, бывший вратарь «Торпедо». Он когда начинал рассказывать что-то, я балдел: «Как вы можете все запомнить?» Видимо, как-то все отложилось. Ты меня расшевелил, потихонечку все всплывает.

– Сейчас читаешь интервью ветеранов – большинство жалуется на отсутствие внимания и бедность.

– Олимпийские чемпионы не могут жаловаться – у нас нормальные пенсии. Недавно болельщик прислал плазменный телевизор – теперь футбол на большом экране могу смотреть. Только жить и жить, но, к сожалению, лет уже много, каждый день может стать последним. Симонян сказал: «С нами может случиться все что угодно». 82 года – это все-таки возраст. Но я каждый день обязательно гуляю, разминаюсь. Машина есть, старенькая Audi, но я на ней не езжу – в основном на метро и пешком, чтобы не закостенеть.