Анатолий Исаев. "Удачи тебе, "Спартак"!"

В воскресенье на 84-м году жизни в Москве скончался известный советский футболист и тренер, олимпийский чемпион 1956 года Анатолий Исаев. Провожая великого мастера, "СЭ" публикует отрывок из книги обозревателя Игоря РАБИНЕРА "Спартаковские исповеди", которая вышла в свет в 2011 году.

…Весной 2007-го на огромном поле аэродрома в Тушине именно Исаеву было доверено зачитать послание к потомкам, заложенное в первую капсулу будущего спартаковского стадиона. С тех пор, правда, его так и не начали строить. Дай Бог, чтобы Анатолию Константиновичу и другим великим красно-белым старикам довелось посмотреть с трибуны нового стадиона "Спартака" первый матч, о котором мечтали столько поколений игроков и болельщиков...

– Предложение зачитать послание к потомкам стало для меня интересным и неожиданным, – вспоминает Исаев. – Обычно у нас Симонян с Парамоновым в торжественных случаях подобающие слова произносят. Я же – вообще не говорун. Будь у меня речь получше поставлена, может, и главным тренером мог бы стать.

Но тут ни Никиты Палыча, ни Алексея Александровича в Москве по каким-то причинам не было. И такую честь оказали мне. Узнал я об этом прямо там, в Тушине. Попросил только о возможности с текстом заранее ознакомиться – не буду же читать его, не зная, о чем речь идет!

Нам ведь еще в 50-е годы руководители обещали построить для "Спартака" стадион – правда, в районе Сокольников. Я еще, помню, пошутил, что, когда построят, мы уже закончим играть и будем стоять у входа контролерами. А потом – то денег нет, то землю не дают... Так до сих пор и ждем.

Сходить на первый матч, конечно, мечтаю. Правда, если врачи пустят. А еще – если пригласят. Я ведь много последних лет почему на футбол не хожу? Пришел как-то еще на старый "Локомотив" – кто играл, не помню. У меня было только удостоверение заслуженного мастера спорта СССР. На входе спрашивают: "Что это такое?" – "Пропуск на все стадионы России". – "Не знаем такого пропуска".

Полчаса уговаривал, объяснял, что олимпийский чемпион. Так стыдно было... Какая-то женщина мимо прошла – ее сразу пропустили. Я возмутился: "Как же так?" – "У нее пропуск есть, а у вас – нет". Хорошо, меня администратор "Локомотива" Анатолий Машков увидел – и тут же провел. А если бы его там не оказалось?

И я сказал себе – все. Тем более что публику нынешнюю, признаться, даже боюсь. Помню, в 93-м году, после тяжелой болезни, едва выйдя из больницы, пошел на какую-то игру "Спартака". Слабенький еще был – и ехал с ними в метро после матча. Ладно то, что узнавали только старые болельщики – на другое и не рассчитывал. Откуда молодым-то знать? Но они меня чуть не растоптали! Чувствовал: если сейчас толкнут – я упаду и уже не встану. Я ведь тогда заново учился ходить. Врач сказала, что мне обязательно нужно ходить по 4 километра в день, иначе я уже не встану. Четыре, конечно, не прохожу, но каждый день час гуляю, невзирая на снег, дождь, жару... Я должен выйти для того, чтобы жить!

...А первое мое знакомство со "Спартаком" состоялось в 1947 году – и получилось оно таким же неожиданным, как и просьба прочитать послание к потомкам. Я жил в одном доме с рабочими карбюраторного завода – филиала автозавода имени Сталина, будущего ЗИЛа. То есть место у нас считалось торпедовским. И вот однажды к нам во двор пришел полузащитник "Торпедо" Вячеслав Орлов. Он собирал мальчишек для того, чтобы вручать цветы на финале Кубка СССР между "Торпедо" и "Спартаком". Кажется, в тот момент мы играли в футбол, – а может, просто стояли и разговаривали. И Орлов меня пригласил. У меня аж дыханье сперло!

Он назначил нам встречу там, где базировался клуб "Торпедо". Нас посадили в автобус вместе с командой и повезли на игру. Я просто обалдел – видеть рядом Пономарева и других игроков! Сидел и дрожал, глядя на них. Но болел-то я не за "Торпедо", а за "Спартак", потому что моя старшая сестра работала там бухгалтером, а потом стала заведующей финансового отдела городского совета "Спартака". А работать в клубе и не болеть за него в ту пору было невозможно.

Сестра ходила на парад 7 ноября – а тогда одной из его частей был парад физкультурников. И принесла мне оттуда домой спартаковский красный свитер с белой полосой, в котором шла по Красной площади. С тех пор вопроса, за кого болеть, у меня не возникало. И хоть приехал я в автобусе с торпедовцами, так рад был, что "Спартак" выиграл – 2:0!

Всю игру мы организованно сидели на трибуне, а потом, будучи в торпедовских футболках, вручали цветы спартаковцам. Кому именно – правда, не помню. В памяти сохранилось только ощущение радости – но, с другой стороны, и неудобства, что я в майке "Торпедо"...

Мне тогда было 15 лет. Войну мы пережили тяжело. Отец на фронте, сестре 13 лет, мне – девять. Мама работала днем и ночью, чтобы нас прокормить, но были свои обязанности и у меня. В нашем доме была булочная, так я ночь не спал, чтобы затемно занять очередь и первым купить бублики. Их было немного, на всех не хватало.

Но покупал я их не для того, чтобы съесть. А ехал на рынок в Михнево, за сто километров от Москвы. В городе тогда рынков не было – все уничтожили, чтобы диверсанты не навредили. Вскакивал на подножку и в таком положении спал, пока ехал! И как не свалился только? Главным было, чтобы бублики не украли. Продавал их, а на вырученные деньги покупал мороженую картошку. Черную. Вез домой, и из отрубей, которые мать где-то доставала, пек лепешки.

Я знал, что такое хлеб. Вижу батон, есть хочется, мать на работе – и я все подрезаю, подрезаю... Она приходит с работы, а там остается всего ничего. Она мне тихо: "Сынок, не стыдно тебе?" Но как в девять лет поймешь: купил хлеб – и не могу его есть? Ели тогда все, что под руку попадалось – и крапиву, и ботву из свеклы, из которой щи варили пустые. Но закалку это дало крепкую.

Еще помогал матери дежурить по дому. Когда наставала ее очередь, а она работала, я лазил по крыше и скидывал с нее "зажигалки" (термитные зажигательные бомбы, которые немцы десятками тысяч сбрасывали во время авианалетов, но к взрывам и возгораниям они почти никогда не приводили. – Прим. И.Р.). Одну даже домой принес, да товарищи меня "заложили". Пришла милиция, и маме говорят, что я бомбу взял. Она понять ничего не может, а я ее на кухне под стол положил – она такая симпатичная была, вся блестела. А представляешь, если бы она зажглась?..

А еще мы во время войны погорели. У нас была одна комната на верхнем, пятом этаже, а на первом жил пожарный. Так он вместо того, чтобы тушить пожар, его, не потушив папиросу, устроил. Полкомнаты у нас сгорело – так и жили. Слышали, как крысы бегали по чердаку: ночью, выходя в туалет, приходилось пошуметь, чтобы твари эти разбежались. Ужасные, короче, были времена.

Но все перевесило то, что отец живым вернулся с фронта. Они с мамой работали в одном сборочном цеху – он кладовщиком, а она слесарем-сборщиком: зеркала собирала. В футбол отец не играл, а я – во что угодно. Зимой по льду консервную банку гонял. Потом уже, играя в "Спартаке", я приехал туда, чтобы посмотреть, где играл в футбол. И был потрясен, как там можно было развернуться, если посередине двора была песочница, а вокруг – лавочки. Перекидывали мяч через стенки песочницы – и бегали.

Сколько стекол побил! Шлепали за это, конечно. Я во дворе был самым хулиганистым, а иначе в футбол бы и не пробился. Потом играл за улицу, позднее – за район. О настоящих мячах, конечно, и не мечтали. Чулок тряпками набивали, чтобы было что-то похожее на мяч – и носились. Зимой такой "мяч" к валенкам прямо прилипал. Так технику и отрабатывали...

А сколько ботинок порвал! У матери были туфли с маленьким каблуком, и я приспособил их для игры. Разбил начисто! Она стала искать, а когда нашла, чуть меня не побила. А еще у отца были такие рабочие сапоги-"говнодавы". Они под диваном долго-долго лежали, я их откопал, надел – а они размера на три больше. Как на носок мяч поймал, ударил с лета – тут же разорвались, потому что велики были. Я их припрятал куда-то, чтобы отец вообще о них не вспомнил – но он все-таки нашел. Досталось мне прилично, даже ремнем.

Поэтому родители и не хотели, чтобы я играл в футбол – он у них с порванными ботинками ассоциировался. Они не понимали, что за это мне будут платить деньги. Я, правда, тоже не понимал. И даже не осознавал, что играю хорошо. Просто нравилось. Как я страдал, когда мать после войны отправила меня в деревню на отдых, а там в футбол никто не играл! Табуны стерегли, спали на стогах, верхом на лошадях ездили – а футбола не было.

Осенью 51-го года тренер московского ВВС Гайоз Джеджелава собрал юношескую сборную Москвы из пацанов разных годов рождения – и в Тушине устроил матч со своей командой. Практически там же, где сейчас "Спартак" стадион будет строить, представляешь? Такой вот оборот судьбы. Это ведь была как раз территория военно-воздушных сил. А тогда там был небольшой стадиончик с двумя финскими домиками, где мы переодевались и принимали душ. Так я первый раз играл против команды мастеров.

Увидел тогда знаменитого вратаря Михаила Пираева – и так испугался! Страшнее человека не было: усищи, нос, глаза, шаровары, которые втрое шире него... Кто мог подумать, что через пару лет мы с ним вместе за "Спартак" играть и чемпионами становиться будем, и это окажется потрясающей души человек? А тогда мы им проиграли – 0:5, но после матча Джеджелава одного меня подозвал к своей черной иномарке и записал адрес.

Но сначала все-таки попал в армию в Подольск – учился на стрелка-радиста. И хоть играл в футбол, и получил в связи с этим определенные привилегии – вместо пяти километров пешком с песнями, которые нужно было идти до бани, старшина разрешил на автобусе ехать – на попадание в команду мастеров ВВС не было никаких надежд. И вдруг – телеграмма в штаб, чтобы меня на 44 дня отправили на сборы в Сочи.

***

Изначально в ВВС меня Джеджелава хотел видеть, а приезжаю – там играющим тренером Всеволод Бобров. Какой бы ни был великий, а для меня это в тот момент была трагедия – он же меня вообще не знает! Тогда мы и подружились с Валей Бубукиным, и остались дружны после того, как он оказался в "Локомотиве", а я – в "Спартаке".

А Всеволод Михайлович относился ко мне как к младшему брату. Хотя иногда так поливал матом, что я думал, закончу с этим футболом. У меня все внутри дрожало. Он считал, что я должен все делать так же, как он. Но тренировка закончится, он обнимет, скажет пару теплых слов – и сразу весь страх спадал. В паре со мной тренировался только Бобров.

До того, как начал с ним работать, я не представлял, куда у меня мяч после удара полетит. А при нем уже начал присматриваться, кто и как бьет, а он – в первую очередь. Бил с обеих ног, хотя был правшой. Будучи пацаном, в пионерлагере играли босиком, и я ногой засадил в кочку. Большой палец распух, я едва ходил.

А играть хотелось, и пришлось отрабатывать удары левой ногой. Бить правой не мог долго, и я во дворе лупил мяч о трансформаторную будку – так и научился. Симонян же уже в "Спартаке" научил меня силы распределять. У меня их был вагон, системы никакой в движении вообще не было, и Никита сказал: "Что ты бегаешь без остановки? Распределяй силы, чтобы хватило на все 90 минут!"

А я хотел быть везде. Еще с детства хотел играть с утра до вечера, пока солнце не сядет. Поиграл, краюху черного хлеба съел, водички из-под крана попил – и опять играть. Эту неутомимость спартаковской "восьмерки" много лет спустя капитан английского "Вулверхэмптона" Билл Райт отметит, когда мы их 3:0 обыграем. Будет сколь приятно, столь и неожиданно. Он, игрок сборной Англии, сказал, что я сделал больше, чем любые двое из его команды!

А знаете ли вы, что, когда в 53-м году разогнали ВВС, и я перешел в "Спартак" – вскоре и Бобров там оказался? И опять только со мной в паре тренировался. Возможно, кстати, что это он и поспособствовал тому, чтобы я именно в "Спартаке" оказался. Он считал, что я подхожу под спартаковский стиль.

Бубука его называл – Михалыч. А я не мог – только по имени-отчеству. Бобров пытался меня переучить, говорил, что в футболе нужно короче. Но вот не получалось у меня – и все. Так всю жизнь и называл его полностью – Всеволодом Михайловичем.

Мне страшно повезло в жизни, что я попал к Боброву, видел, как он играет, работал вместе с ним. Я же киевскому "Динамо" свой первый гол за ВВС с его передачи забил! Это был единственный раз, когда лично видел Василия Сталина. Первый тайм закончился со счетом 1:1. Я, молодой, сидел в запасе. В перерыве заходим в раздевалку – а там младший Сталин, который громовым голосом говорит: "Ни шагу назад! Все вперед – и чтобы была победа!"

Тут входит Бобров. И говорит: "Василий Иосифович, дайте одну секундочку!" Тот тут же тихо сел в кресло в углу – уважал Бобра. Вообще, хороший он человек был, а его сгноили...

И я краем уха услышал, что тот сказал второму тренеру меня выпускать. Тут же это передали мне. А у меня же еще ни одной игры в основном составе не было – так меня такой "кондратий" забил, что я шнурки никак не мог завязать. Но когда на поле выбежал – все сразу прошло. Как только получил мяч, сразу отдал пас Боброву. Тот мне в "стенку" вернул, и я как засажу в "девятку"!

В 53-м, уже в "Спартаке", опять играем с Киевом, и вновь я в запасе. Это был один из немногих матчей, которые за красно-белых сыграл Бобров. Первый тайм – 0:0. А в защите у киевлян играли Лерман, Голубев – такие бойцы! Лерман однажды так Боброва встретил, что Всеволод Михайлович на беговой дорожке несколько секунд на голове стоял. Дорожка была гаревой, и когда Бобер встал, лицо у него было как сплошная гарь.

В перерыве его спросили, будет ли он во втором тайме играть. Ответил: "Буду". И два таких гола положил! Получив пас от Симоняна в углу штрафной, подрезал мяч через двух защитников – так, что они столкнулись друг с другом. А Бобров выбегает один на один, по-хоккейному Макарова в один угол кладет, а мяч – в другой. И потом – еще один такой же гол. В результате 2:0 выиграли. Абсолютно гениальный футболист был. Наверное, самый гениальный из всех, с кем когда-либо сталкивался.

Когда ВВС расформировали, Бобров вроде бы закончил – какое-то время вообще нигде не играл. И вдруг они где-то в июне 53-го вместе с Толей Башашкиным в "Спартаке" оказываются! Приняли его в команде потрясающе – авторитет-то гигантский. И спартаковцем он себя почувствовал настоящим, хоть большую часть карьеры в ЦДКА играл. Подходил он нам по своей игре идеально.

Сыграл он за "Спартак", к сожалению, всего четыре официальных матча. Много травм было, а в 54-м году ему вообще в футбол играть запретили. Руководство так решило, чтобы сберечь его для хоккея. Ноги-то у него постоянно опухшие были, он их черт-те сколько перебинтовывал. За какой вид спорта ни брался – все хорошо делал. Говорил: "Талант в футболе – талант во всем".

Бобер ведь стал единственным тренером, при котором хоккейный "Спартак" две золотые медали выиграл! Когда он пришел в "Спартак", там были такие фигуры, как братья Майоровы и Старшинов, и поначалу они его не особо восприняли. Но как он показал, что умеет – они подняли две руки: сдаемся. И заиграли так, что даже ЦСКА с ними ничего поделать не смог.

А в футбольном "Спартаке" обидно было, что ему за 53-й год золотую медаль не дали, поскольку он половины матчей не провел. Ладно-то у меня такая же ситуация – я начинающий, еще успею. А вот то, что ему, внесшему лепту в победу, не дали... Сейчас даже те, кто не провел ни одной игры, медаль получают. По такому принципу я должен был получить золотые медали за 53-й, а также 62-й. А ведь тогда я, несмотря на присутствие Нетто, был выбран капитаном и провел пять или шесть матчей...

Человек Бобров был потрясающий. Вообще не пижон – при такой славе. Умница, он к любому человеку относился так же, как Симонян. И того, и другого какой-нибудь забулдыга мог подозвать, и они останавливались, полчаса с ним говорили. Я Симоняна спрашивал: "Зачем тебе это нужно?" – "Ты не понимаешь! Вот сейчас он за “Динамо” больше переживает – а завтра скажет, что вот с Симоняном по душам поговорил, и теперь он – за “Спартак”"!" Таким образом Никита и меня приучал к общению с людьми.

И Бобер такой же был. Когда мы выиграли чемпионат в 69-м году, пригласили его на банкет в узком кругу и замечательно посидели. Но когда он выпивал, иногда выходил из-под контроля – и так чудил! Однажды мы с ним и с Симоняном сидели в отдельном кабинете ресторана "Арарат". Он, уже под градусом, решил прогуляться по залу. Я – за ним, чтобы он не сотворил чего-нибудь.

Бобров увидел открытую кабинку, в которой сидели две девушки и два парня. И вдруг он подтянулся – и с ногами к ним за стол прыгнул! Они как выскочили на него! Слава Богу, Симонян все уладил, иначе началась бы заварушка. Я его схватил и потащил обратно в кабинет, чтобы он больше ничего не натворил. И Стрельцов таким же по молодости был: сто грамм выпьет – и попер. Кого хочет поколотит! Абсолютно уверен, что никого он не насиловал, потому что не был на это способен, а вот побить и вправду мог.

А за ту жуткую историю со Стрельцовым, Огоньковым и Татушиным я немного свою вину чувствую. Мы дружили с Татушиным. И получилось так, что в 58-м году весной у меня была порвана мышца задней поверхности бедра. А когда вылечился, сборная СССР проводила последнюю контрольную встречу перед отъездом в Швецию – против спартаковского дубля в Тарасовке. И дубль выиграл – 3:1, а я в его составе два мяча забил!

И меня хотели оставить на сборах. Но я подошел и сказал: "Если поеду в Швецию – останусь. А так что буду здесь сидеть?" Не надо было мне торопиться, дураком быть, – промолчал бы, мог и на чемпионат мира попасть. Я и сам не сообразил, что говорю. Тренеры пошли совещаться и, вернувшись, сказали: "Ты мало тренировался, поэтому в Швецию не поедешь". Подумал: как это – мало тренировался, а два гола им забил?

Короче, уехал на три дня за город отдыхать. Возвращаюсь, а мне рассказывают об этой истории. Я обалдел. И понял, что, если бы остался, – ничего бы не произошло. За это себя и корю. Ни за что не допустил бы, чтобы в компании с Татушиным оказались Стрельцов и Огоньков.

***

Еще до ВВС я был учеником токаря на том самом карбюраторном заводе, где родители работали. Хотел как-то помочь матери. Но был маленький, меня никуда не брали. А в нашем доме жил мастер инструментального цеха, душевный человек, любил меня как сына. К нему и устроился.

Я даже убегал с завода смотреть игры "Спартака" через крыши. Игру посмотрел, опять через крышу прибежал – и в цех. На вопрос: "Где был?" отвечал: "Курил". Начальник цеха хмурил брови: "Сколько ты мог курить?"

А директором карбюраторного завода был Василий Поляков, бывший правый защитник "Торпедо". Крупный дядечка, на Карасика из фильма "Вратарь" похож. И вдруг он ко мне в цех приходит и меня спрашивает. Я испугался: директор завода, за ним свита... Подошел – и вдруг интересуется, где я играю в следующее воскресенье. Говорю, что на "Шерстянике" (сейчас там стадион "Труд"). Он сказал – обязательно приедет посмотреть. А его друзьями были Анатолий Акимов и Николай Петрович Морозов, будущий главный тренер сборной СССР.

Я видел их на заводе, они приезжали к нему то ли карбюратор какой-то получить, то ли поддать. Для меня тот же Акимов, до войны в "Спартаке" игравший, легендой был... Ну примерно как Олег Тимаков, который два года подряд в финалах Кубка за красно-белых голы головой забивал. Я тогда еще совсем маленький был, и эти люди были какими-то божествами.

А директор завода Поляков хотел, чтобы я в "Торпедо" перешел. Но тогда я в ВВС оказался, на это никто не мог повлиять. А когда ВВС разогнали, на заводе мою мать начали агитировать, чтобы я в "Торпедо" перешел. Я же ей отвечал, что не могу. Потому что за "Спартак" болею.

Вначале в 52-м ЦДКА после Олимпиады в Хельсинки разогнали. А в 53-м умер Сталин. Услышал по радио, будучи с ВВС на сборах в Сочи. Плакать не плакал, но сразу мурашки по коже побежали. Что дальше будет? Вскоре возникла мысль, что это и по команде ударит. Месяц еще просуществовали, тренировались в Лефортово – и все. Обидно было – команду-то Всеволод Михайлович на глазах делал. Потом непродолжительное время была команда Московского военного округа, где объединились футболисты разогнанных ЦДКА и ВВС. Но и она просуществовала совсем недолго. Специальная комиссия управления футбола распределяла игроков по другим клубам. Мне дали альтернативу – "Торпедо" или "Спартак". И мой спартаковский выбор приняли.

***

А незадолго до того за мной в Лефортово из "Спартака" приезжали – главный тренер Соколов Василий Николаевич и Морозов, администратор. Я пообещал перейти. Соколов уточнял: "Не обманешь?" Но какой тут обман, тем более что появился шанс попасть в любимую команду?

Соколов был неоднозначный человек. Приходит к тебе – хвалит тебя и "поливает" меня, приходит ко мне – все наоборот. Вот поэтому он надолго в "Спартаке" и не задержался. А вот кто порядочный был – так это Николай Алексеевич Гуляев.

Занудный до безобразия – это правда. Зато очень трудолюбивый. Даже с перебором. Скажем, выигрываем 5:0 у "Шахтера" в Донецке. Проходит неделя, если не больше – и вдруг Гуляев от нечего делать подробный разбор той игры устраивает. Мы, глядя на него, смеемся. Педагог – он должен все видеть, но не обо всем вслух говорить. Ну какой смысл разбирать матч, в котором мы соперника разгромили?

Говорит, скажем, о Нетто: "Игорь мало поддерживал атаку". А тому палец в рот не клади. "Вы что, – отвечает, – дурак? Они пять мячей забили! Что я их буду поддерживать?" Тот опять за свое – и нарывается: "Я вам повторяю: вы что – дурак?"

Тут уже, как всегда в таких случаях, Старостин подключается. Но и ему разгоряченный Нетто отвечает: "А вы вообще пешка в футболе!" Могу себе представить, как руководитель другого типа отреагировал бы, а Николай Петрович только руками развел: "Ну, знаешь, Игорь..." Авторитет у Нетто был сумасшедший, и Старостин его уважал.

Однажды даже его любимец Серега Сальников, когда "водил" в квадрате, на едкую реплику Старостина, запыхавшись, сказал: "Николай Петрович, идите на х...!" Дед обалдел, а Серега упал на траву и начал хохотать – аж ноги кверху поднял и ими задрыгал. Потом, конечно, Сальников извинился: "Николай Петрович, вы подходите в такой момент, когда дышать нечем – и начинаете..." Но какой молодец Старостин – мог такое из этого эпизода устроить, а виду не подал, и через две минуты о нем все забыли.

Гуляева ребята прозвали Мулом – за упрямство. Как он сказал, так и будет – надо это или не надо. Но, повторяю, – сверхпорядочный, честный, работящий, любящий свое дело. Мы его еще звали Писателем – он очень много записывал, статистику вел. И, видимо, ночами недосыпал.

Однажды днем Старостин приходит к нему после тренировки. Гуляев сидит за столом, в одной руке – ручка, в другой – блокнот. А сам спит. Николай Петрович прошелся по кабинету – ноль внимания. Написал записку: "Проснешься – зайди". Вот такой наш Мул был человек – не подлый, а наоборот, очень симпатичный. Но у каждого бывают недостатки.

Поэтому, видимо, в 59-м году пришло время его поменять. Больно он ребятам не нравился в тот момент. А почему Симоняна, только карьеру игрока закончившего, на его место назначили? Там, по-моему, сыграл роль председатель российского совета "Спартака" Алексей Абуков из Кабардино-Балкарии, мужик высочайшего класса. Он влюбился в Симоняна как в личность, когда ездил с нами в Южную Америку в 59-м в качестве руководителя делегации. И инициатива назначить Симоняна, по-моему, принадлежала ему, а Николай Петрович ее поддержал.

Перестроиться по отношению к Никите, начать воспринимать его как тренера, конечно, было непросто. Со своей стороны я видел задачу в том, чтобы не подвести тандем Симонян – Николай Дементьев, с каждым из которых я играл. Тот же Никита многому меня научил и в жизни, и в футболе, и я очень благодарен ему за все. Все, что у меня было, – это от него и Боброва.

Симонян был нашим вожаком, капитаном его не зря избирали. Но как тренер, конечно, первое время учился у Дементьева – Тимофеич-то определенным опытом уже обладал. Тренировки на первых порах проводил именно он. А Симонян участвовал в занятиях наряду со всеми – сколько мы бегали, столько и Никита. Проверял нагрузки, возможно. А потом уже сам стал нас тренировать.

Заставить себя называть Симоняна по имени-отчеству, разумеется, было непросто. Нетто так этого делать и не стал. А я называл его Никитой только когда рядом никого не было. В иных случаях – Палычем.

Слабых людей, падких до власти, такая ситуация меняет. Симонян остался таким же, каким был. При этом – очень внимательным к своему росту. У очень многих людей спрашивал мнение, особенно после матчей. Никогда не был самодуром, его интересовали мнения людей.

Но придумывал он и что-то свое, ни на кого не похожее. Однажды они с Дементьевым по-новому провели теоретическое занятие. Написали билеты – и мы должны были их тянуть и отвечать на вопрос, вроде экзамена. Откуда они это взяли – не знаю. Мне, помню, достался вопрос, что для нападающего легче – когда соперник в обороне использует персональную опеку или так, как за рубежом – зонную, с подстраховкой и передачей игрока. И я ответил правильно: легче персоналка. Обыграл одного – и путь к воротам открыт. А при зоне одного обыграешь – второй тут как тут. Выдержал экзамен – и ведь по сей день с различными модификациями все зону играют!

Обиделся ли я на Симоняна, когда в чемпионском 62-м в состав перестал попадать? Каждый человек в такой ситуации обижается. Игрок же сам себя не видит! А тем более в те времена было мало записей игр. И когда меня упрекали в том, что не успевал, опаздывал, мало двигался – я не верил, артачился. А потом посмотрел какую-то игру – и сдался. Сам сказал, что время пришло. Тем более что как раз начал вовсю раскрываться талант Гили Хусаинова. Его стали ставить, и мне места не оказалось. Все было справедливо. Но никто меня не выгонял, и я сам по приглашению кумира детства Анатолия Акимова ушел к нему в "Шинник".

А с Никитой Палычем мы какими друзьями были, такими и остались. И потом еще не один год работали вместе, о чем я расскажу позже. Это доказывает, что в любой ситуации есть возможность остаться человеком и сохранить прекрасные отношения.

***

Вот Бесков – он совсем другой был. Я же с ним работал восемь месяцев в 77-м году. Все время унизить меня хотел. Я чувствовал себя и работал свободно, как принято было всегда у нас в "Спартаке". До тренировки выходил с пацанами – Хидиятуллиным и Глушаковым. Те видели, что я могу с мячом делать, – и признали меня. Работалось с ними в удовольствие. Отдаю Вагизу пас "черпачком". И вдруг подходит Бесков: "Ты чего поле портишь?"

А я даже не в бутсах был, а в тапочках! Отвечаю ему: "Вы серьезно или шутите?" И пошло-поехало.

Мы перед тренировкой выходили на полчаса раньше, ставили жесткие барьеры и с Глушаковым отдавали друг другу передачи – он пятнадцать и я столько же. Нужно было четко попадать в середину под барьером, чтобы мяч не коснулся земли. Вдруг Бесков сзади подходит: "Разве так бьют?"

Я ему: "Пожалуйста, ударьте, как бьют". Он бьет – и не попадает. И еще раз – то же самое. Подначиваю его: "Я, между прочим, 1:0 веду". "Ты сколько сделал ударов?" – "Три" – "А я два". Он и третий не попадает. Я уже завелся, говорю: "Вот как надо бить!" – и кладу с левой ноги дважды подряд. Бесков уже к чему угодно цепляется: "А почему ты с левой бьешь?"

Закончилось все это после августовского матча с "Тереком". Бесков по натуре был трус. Имелась проблема с составом, и собрался тренерский совет, в который из числа игроков входили Ловчев, Папаев, Прохоров, Кокарев и кто-то еще. Они проголосовали за тот состав, который назвал Константин Иванович. Он ко мне: "Ну ты-то можешь что-нибудь сказать?"

Отвечаю: "Почему же не могу? Могу". И выхожу к макету.

"Мы, – говорю, – команда “Спартак”, нас уважает соперник, и мы должны ставить задачу атаковать. Вы поставили Ловчева левым защитником, а в центр полузащиты – Ноздрина. Но в этом случае Ловчева легче будет перекрыть, так как подключаться он будет только по своему флангу. От Ноздрина же впереди опасности не возникнет. А вот если Ноздрина поставить слева в защите, а Ловчева – центральным хавбеком, то Евгений сможет неожиданно врываться в зоны и слева, и справа. Будет разнообразие, при котором противнику будет труднее сориентироваться".

И сел. Минуты две была пауза, все молчали. Бесков сидел красный, как помидор. Ему же никогда и никто слова поперек не мог сказать, а тут я ему свою схему сказал, да еще и при всех – это вообще преступление!

Но я привык так в "Спартаке" работать – честно говорить, что думаю по тому или иному поводу. А задача главного тренера – выслушать все предложения и выбрать тот или иной вариант. Когда мы с Симоняном работали, было именно так. Демократия! А тут высказал свое мнение – и сгорел из-за этого. Бескова же подхалимы окружали: "Константин Иванович сказал, Константин Иванович попросил..." Все совсем по-другому. "Спартак" и "Динамо".

А в той ситуации Бесков вдруг говорит: "Ну, хорошо, состав, который назвал Исаев, будет играть". Я чуть со стула не свалился. И мы выигрываем – 5:1! Ловчев участвует в первом и последнем голах. Приезжаем в Тарасовку в 11 вечера. Говорю ребятам, чтобы готовились ко сну, а тут как раз Бесков на балкон второго этажа выходит. Он спускается ко мне и спрашивает: "Тебе Старостин ничего не говорил?" – "Нет". – "Ну, ты же понимаешь, у нас с тобой..." – "Все понял, Константин Иванович, дальше не надо продолжать".

Пошел, забрал шмотки и уехал. И подумал: "Дурак я, зачем мне вообще нужно было работать с ним? Он идет, а народ, как его завидит, разбегается. Иначе подойдет и начнет: не то одел, не так причесался. У нас в "Спартаке" таких людей отродясь не было".

Тогда ведь ребят после ухода Крутикова и прихода Бескова спросили, кого из помощников оставить – Хусаинова или Исаева. Игроки проголосовали за меня. Он меня взял, но ни к тактике, ни к чему-то еще не подпускал. Взял Бесков поначалу и Юрия Морозова, но уже на первых сборах его убрал. На каком-то разборе Морозов начал говорить о том, как должен играть центральный защитник, и Бесков сказал: "Слушай, друг, как будет центральный защитник играть, говорить буду я, а не ты". И больше Морозова в команде не видели.

Однажды, когда я еще работал, в Тарасовку Качалин приехал. А мы с Бесковым на противоположных сторонах тренировочного поля стоим. Подзывает: "Анатолий, как дела? Как у вас отношения с Бесковым?" – "Вот такие отношения: он на той стороне, а я на этой. Как вы могли вообще его в сборную взять?" Он же никого не уважал. Считал себя выше собеседника в любой ситуации.

А может, Бесков мне припоминал ситуацию 56-го года, когда мы в Индии к мельбурнской Олимпиаде по жаре готовились. После травмы накануне игры выхожу проверить ногу – что могу делать, что нет. Качалин разрешил мне тренироваться индивидуально. А Бесков в общую группу зовет!

Я ему объясняю. Он не слушает: "Иди в группу!", а после тренировки еще и говорит: "А теперь сделай два круга пробежки и все мячи в авоську положи!" Продолжаю по инерции вести мяч – до Бескова-то еще полкруга осталось. Он как рявкнет: "Я кому сказал!" И я, заведенный, как засадил ему мячом! Хорошо, что попал в ноги, а не куда-то еще. И побежал дальше.

Потом он вызвал меня на беседу, я извинился, снова все объяснил. Но вот простил ли меня Бесков в той ситуации – не знаю. Не уверен. А я просто люблю справедливость, если же сталкиваюсь с хамством – не могу этого терпеть и стараюсь это как-то показать.

Хотя, когда я помогал Симоняну в Ереване, мы с Бесковым встречались, и все нормально было. Мы его угощали, шутки-прибаутки – словом, все в порядке. А в "Спартак" пришел – никакого контакта! Никогда не советовался. И ломать начал все спартаковское – из школы Осянина убрал...

Николай Петрович-то его вообще ненавидел. Бывало, приду к нему, а он вздыхает: "Анатолий, ты представляешь, динамовцы окружили везде. Председатель "Спартака" – динамовец, старший тренер – тоже. Врачи, массажисты, администраторы..." А для Старостина "Динамо" – это самое большое бельмо в глазу было. Как он нас на них настраивал...

И к нам такое же отношение было. Тот же Якушин "Спартак" не переносил. И даже Аркадьев из ЦДКА при всей своей интеллигентности называл нас "эти мотыльки ночные: сегодня полетали, а завтра их нет вообще". В олимпийской сборной Якушин мог меня на игру не поставить, а Качалин через неделю за первую сборную – ставил с первых минут.

Вот Гавриил Дмитриевич – чудесный человек был. Но вряд ли Старостин мог Качалина в "Спартак" пригласить. Тот – интеллигент, а Николай Петрович рубил правду-матку, так сказать, по-чапаевски – недаром его Чапаем прозвали. И потом, он хотел управлять ситуацией в команде, а Качалин управлять собой не позволил бы.

***

Николай Петрович вернулся в команду после заключения в 55-м. Очень неожиданно. Приехали в Тарасовку, а там заваруха – снимают Соколова. И приезжает Старостин – помню, в широких брюках болотного цвета. Прошелся строевым шагом по нашей комнате, присел...

До него начальником команды был некто Дурнев, стрелок. По-моему, он был чемпионом мира по стрельбе. Запомнился он тем, что на какие-то торжественные церемонии, где спортсменам правительственные и еще какие-то награды вручали, всегда с чемоданом медалей за свои стрелковые победы приходил, и надевал их – в ожидании, что его вызовут. А ни один из нас не напяливал ни одной своей медали. Он же как новогодняя елка был.

Но его никто не вызывал! Нет, ничего плохого этот человек нам в общем-то не сделал. Однако и хорошего – тоже. Время он тратил на то, что главы истории КПСС наизусть заучивал. Мы втихую смеялись над ним, не воспринимали его совершенно. А потом пришел Николай Петрович, фигура по-настоящему авторитетная. И о Дурневе мы тут же и думать забыли.

А я о Старостине столько наслышан был! Чем дольше его не было в "Спартаке" – тем больше ходило легенд. Что ногу ему перебинтовывали, поскольку он ударом с этой ноги штанги ломает – и так далее. Мы потом все пытались уговорить, чтобы он вышел на поле и показал что-то. А он нас стеснялся. Потом уже говорил: "Играл я плохо. Просто хорошо бежал и лупил с правой ноги, куда попаду". Ни разу при нас на поле не вышел! Андрей Петрович – тот выходил, бил. А Николай – никогда.

До их возвращения мы, конечно, знали, что они сидят – правда, не были в курсе, за что именно. Потом Николай Петрович много историй рассказывал – как, допустим, он на пересылке был, где не кормили вообще. И если бы не воры – не выжил бы. Он им стихи читал, много историй, в том числе футбольных, рассказывал – и они с ним едой делились.

Рассказывал он и о том, как было в "Спартаке" до войны. Как на игру они приезжали на кабриолетах, с открытым верхом. Видимо, тогда и стали клуб ненавидеть за такой образ жизни. Большинство за нас болело – но многие и ненавидели. Особенно торпедовцы. Вот Лидия Гавриловна, жена Валентина Козьмича Иванова, до сих пор "Спартак" ненавидит! К нам, отдельным футболистам, с уважением относится, но общество – терпеть не может!

С каким "аппетитом" мы все Старостиных слушали! Причем разговаривали братья совершенно по-разному. Андрей Петрович мудреные, литературные слова подбирал. А Николай Петрович бил прямой наводкой, в лоб. Как говорится – по рабоче-крестьянски. Первое время он так настраивал на матчи, что мы просто срывались с места, готовые рвать всех.

Рассказывал он и о том, как Василий Сталин привез его в Москву, когда он еще должен был в заключении находиться – и тогда единственный раз в жизни Николай Петрович вынужден был выпить с ним стакан водки. С тех пор он только на поминках по его супруге Антонине Андреевне дома употребил немножко красного вина. И сказал: "Да не сидите вы здесь с грустными лицами! А вспоминайте самое хорошее о ней. Можете даже петь, чтобы поминки были веселыми". На братьев Андрея и Александра, которые выпить, наоборот, не дураки были, он Симоняну жаловался: "Никита, вчера были два брата. Запас, что был, весь уничтожили!"

Как он ради "Спартака" с утра до вечера горбатился, квартиры пробивал и все остальное! Глотку за нас мог перегрызть где угодно. На спортивно-технической комиссии – вроде нынешнего КДК – защищал ребят, как заправский адвокат: всегда найдет вариант, чтобы оправдать, даже в безнадежных ситуациях! Ему достаточно было снять трубку и сказать, что звонит Николай Старостин, начальник команды "Спартак" – и открывалась любая дверь. По масштабу он государственным деятелем был и мог очень больших высот достичь.

Но вот любил футбол и "Спартак" – и не мог без них жить. Он же не обедал – так был делом увлечен! Шофер принесет ему булку и какой-нибудь воды. Запьет – и дальше работать. И только в день игры, когда установка, он приезжал в Тарасовку и там обедал. Как при таком режиме работы столько прожил? Да в заключении такую закалку прошел, что отсутствие обедов для него – это семечки были.

Мы, игроки, на него тоже влияли. Особенно Сальников, который даже гордился слухами, что он – внебрачный сын Старостина. В первую очередь благодаря ему Николай Петрович научился каким-то вещам в плане моды. Мы укоротили ему брюки, и вообще он стал выглядеть гораздо лучше, чем когда вернулся из лагерей.

Политикой он нам, игрокам, головы не забивал. А ведь время было такое, что от нее, казалось, никуда не деться. Когда в 55-м году товарищеский матч (!) со сборной ФРГ в гостях играли, у нас была установка в... лесу. Там лежало дерево, те, кто в стартовом составе, сели на него, а запасные стояли. Кагэбэшник ходил вокруг и искал, не подслушивает ли кто нашу установку. Обалдеть можно – ну кому она была нужна?! А немцы те нормальными ребятами были, их главная звезда, Фриц Вальтер – порядочный мужик, совсем не пижон и не подлец. Но как же нас перед матчами с ними накручивали...

А в "Спартаке" такого не было. Старостин очень трезво ко всему относился и был человеком дела, а не внешних эффектов. Помню, в 55-м мы играли хорошо, особенно в международных матчах. И однажды вдруг вызвал нас Яснов Михаил Алексеевич, мэр Москвы. Всего лишь пять минут беседовал с нами, подписал бумагу – и пять человек, Паршин, Огоньков, Тищенко, Татушин и я, получили квартиры в одном доме на "Красносельской". Квартиры, конечно, слабенькие, 28 метров со смежными комнатами. Но учитывая, что жил я до этого вшестером в 14-метровой квартире вместе с родителями, сестрой, ее мужем и дочерью, а спал я на сундуке, а иногда и под столом – это вообще сказка была.

А ведь Старостин, который нам все это и пробил, совсем недавно к тому моменту из заключения вернулся! Но вот так он умел убеждать. Мы гордились своим начальником команды.

***

Феномен "Спартака" 50-х, думаю, заключался в первую очередь в отличном подборе игроков, которые дополняли друг друга и по мастерству, и по характеру. Мы уже столько лет дружим – Парамонов, Симонян, Ильин, я... И если бы Гуляев, как вначале, не особо руководил нами, а скорее присутствовал – он бы долго-долго проработал. Но на волне успехов начал выпендриваться, меньше общаться с игроками – и получил по заслугам в ответ.

Коллектив у нас был отличный. Отыграем матч – и идем на восстановительные мероприятия в Центральные бани: массаж, парилка. А потом все вместе – в "Арагви", там недалеко. Замдиректора ресторана Владимир Лукич был нашим фанатичным болельщиком. Дверь в его комнату всегда была открыта, он видел, кто приходит в ресторан, кто уходит. Как только видел нас – пулей выскакивал и вел нас в отдельный кабинет на десять человек. И мы там обедали, разбирали игры – лучше, чем любой Гуляев. Каждый эпизод, любую претензию друг к другу высказывали вслух – и докапывались до истины. То, что потом Николай Алексеевич говорил, было уже второстепенным: мы уже во всем к тому моменту разбирались. Ходили туда все, кроме Парамонова. Почему его не бывало – не знаю, но он как-то в этом смысле особняком держался.

Не сказать, что в том "Спартаке" много пили, но бывало. Играли как-то в Турции с "Бешикташем", а до этого было еще две игры. Короче, Татушин, Огоньков, Тищенко и Масленкин не выдержали – и вечером накануне матча играли в номере в преферанс под определенные напитки. Бутылки, правда, успели убрать.

А Масленкин – он же глуховат. Так заходят Старостин с Гуляевым, встают за его спиной, а Толя как раз берет свой прикуп. Развернул карты – и тут Чапай ему руку на плечо кладет. Масленкин, не глядя, говорит: "Пас! Вы не видите, что я занят?" Все грохнулись со смеху. Поворачивается – а там Николай Петрович. Толя схватился за голову, а тот так спокойненько: "Ребята, уже половина двенадцатого, пора спать! Завтра тяжелая игра". Может, Старостин и учуял, что Масленкин выпивши, но виду не подал. А Гуляев ничего не заметил. Толя вообще говорил, что выпивает перед игрой для стимуляции...

После матча спрашиваем: "Ну как ты себя чувствовал?" А там жара и влажность просто страшные. "Сначала так тяжело было, думал – забивайте сколько хотите! Но когда мы открыли счет, решил: фигушки, не пройдете. И играл уже вовсю". Так и закончили – 1:0.

Старостину Гуляев был очень удобен – все, что тот ни скажет, выполнял. Своего-то мало было – вот к Николаю Петровичу и прислушивался. Ну и нами был доволен, потому что по характеру у нас все были хорошие люди, без пижонства. Считаю, что "Спартак" – это была самая демократичная команда, самая доступная. Взять хотя бы то, что в другом клубе попробуй кто-нибудь из молодых зайди в автобус и сядь – у каждого свое место было! Пока основной состав не сядет, не думай даже влезать туда! А в "Спартаке" кто куда хотел, тот туда и садился.

И тот же Нетто, при всем своем авторитете, совершенно нормальный человек был. Да, "пихал" – но был абсолютно отходчивый. И никто на него вообще не обижался, потому что он полностью отдавался игре. Пусть ворчал – но всегда бежал назад свою работу выполнять. Мы все как братья были. Правда, были такие моменты, что мы то его выбирали капитаном, то Симоняна. Никита – тот мог подойти, строго спросить, а Игорь наворчит, обзовет "деревней"... И мы выбираем не его, а Симоняна. Как-то их в роли капитанов чередовали.

К послефутбольной жизни Нетто оказался не приспособлен. Вида, что ему очень плохо, не показывал – но его старались поддержать, с ветеранами на матчи брали, чтобы заработал немного. Ловчев подарил ему машину – но она так и сгнила около дома, хотя ездить он умел. Ну и болезнь его добила – все забывал. И Гиля Хусаинов ушел так же...

Состав 50-х годов – это такие личности были! Даже из числа не самых ярких, казалось бы, игроков. Взять того же Николая Тищенко. Мы до сих пор сами поражаемся, как он в том полуфинале против болгар в Мельбурне с переломом ключицы не просто на поле остался, но и во второй голевой комбинации поучаствовал. А он тогда пришел в перерыве, укол попросил сделать и прибинтовать руку к телу, – и обратно!

Только Николай Иванович мог так сделать! Это был железный человек, которого, к сожалению, в 54 года сердечко подвело. Из таких передряг он порой выходил! Как-то раз Тищенко попал в страшнейшую автокатастрофу. Ветераны играли в Рязани и возвращались оттуда ночью под дождем. Машина из-за скользкой дороги потеряла управление, съехала на обочину, закрутилась – и Тищенко вылетел через лобовое стекло. Вылезли остальные – Николая Ивановича нет. Темнота – ничего не видно. Начали кричать. Он из кювета слышал их голоса, но крикнуть в ответ не мог. Когда его нашли – сандалии в одной стороне, он в другой.

Следом ехала вторая машина с ветеранами – его посадили в нее и довезли до Люберец. Чтобы дойти до больницы, он вышел из машины и пошел сам. А у него был – перелом тазобедренного сустава! Сзади скальп снят, весь побит – и так далее. Но в больницу он должен был войти сам. Мы с его женой, которая мне обо всем рассказала, в 7 утра к нему приехали – благо, жили на одной лестничной клетке. Приходим – а он сидит, дымит. Лежать ему нельзя было. Весь забинтован – и только сигарета "Дымок", или, как он ее называл, "Дымстон" из зубов торчит.

Железный был человек. И сверхпорядочный. Но не всем нравилось, что он правду в глаза говорил. Был директором спартаковской школы, но потом его сняли – городской совет "Спартака" критиковал...

Золотой гол в Мельбурне – это вообще отдельная тема. Я-то и тогда был, и сейчас абсолютно уверен, что не Ильина тот мяч, а мой. Видел, что Толя его уже за линией ворот коснулся. Помню, подбежал к нему и сказал: "Молодец, что подстраховал". А все подумали, что он этот гол забил.

Ну и ладно, думаю, – главное, что победу одержали, а кто забил – неважно. А обидно стало, когда Ильин получил орден "Знак почета", а я – ничего. Хотя и первый гол на Олимпиаде забил, и последний. Если бы я попер – может, что-то и поменяли бы. Но не стал.

Мало того, мы выступали перед какой-то аудиторией после Игр, и он хоть бы упомянул про меня! Пусть не говорил бы, что гол – мой, ну хоть "Исаев сделал удар головой, а я внес его в ворота". Но ни про меня, ни про Татушина, проскочившего по правому краю и сделавшего мне передачу, – вообще ни слова. А у меня ведь очень непростая задача была – в прыжке затылком через стоявшего у ближней штанги вратаря в дальний угол мяч перевести...

Впрочем, это его дело. Даже Валька Иванов с женой Толю спрашивали: "Ну почему ты молчишь?" – "Ну, все говорят, что гол я забил, так чего мне встревать?" Ладно...

Нетто, Симонян, Ильин и Тищенко за то золото получили по машине "Победа". А мы, кто помоложе, – "Москвичи". Я уже после Олимпиады водить научился. Как Шумахер водил – медленно не мог ездить. Но и машин было мало, и реакция хорошая – так что все без эксцессов обходилось.

А как нас, когда мы на поезде из Владивостока в Москву ехали, люди встречали! Одна бабка прибежала с ведром спирта: "Где здесь Яшин?" Не взять его Лева не мог – людей уважить нужно было.

С Яшиным мы жили в Мельбурне в одном номере. У нас отличные отношения были. В день открытия, 22 ноября, мы как раз дежурными остались. Жара страшная, люди в обморок от солнечного удара падали, – и Качалин нас с Левой пожалел. Пошло на пользу – я первый гол забил. Дружеские отношения у нас до конца Левиной жизни сохранились. Мы с Симоняном к нему приехали, когда он уже умирал, две недели оставалось. Позвонила Валентина Тимофеевна, пригласила прийти попрощаться...

Во время того полуфинала Олимпиады, когда Тищенко свой подвиг совершил, мы с Симоняном и Ильиным на скамейке между собой тревожными мыслями делились. В 52-м за поражение от югославов разогнали ЦДКА, а теперь, думали, если проиграем болгарам, составлявший основу сборной "Спартак" может та же участь постигнуть. При 0:1 об этом как-то сразу подумалось.

Мы ощущали это давление. И, когда пропустили, о том обещании сразу вспомнилось. Хорошо, что не только сравняли, но и победный забили. Серебряные медали уже гарантировали, что "Спартак" не разгонят...

А во время отборочного турнира той Олимпиады забавный эпизод случился. Правда, смешно о нем сейчас вспоминать, а тогда... Поехали на матч в Израиль. Никаких заградительных барьеров там не было – поле и трибуна. И полицейские с собаками стоят. Веду мяч в середине поля, соперников вокруг нет – и вдруг стадион как заорет! Поворачиваюсь – а прямо на меня бульдог скачет. Намордник соскочил, морда слюной истекает, разорвать готов. Я успел ткнуть мяч в сторону – и метнулся к скамейке запасных, которая, к счастью, близко была. Бульдог среагировал на мяч и стал терзать его. Андрей Петрович Старостин в своей книге допустил художественное преувеличение – мол, Исаев такую скорость развил, что ни одна собака не могла догнать. А могло быть хуже Рогова...

Тогда, в финале Кубка СССР 1957 года "Локомотив" у нас бы никогда в жизни не выиграл, хотя они в то время и занимали второе место. А победили они только потому, что излупили нас. Евгений Рогов, костолом из костоломов, нанес мне тяжелейшую травму – меня увезли на "скорой" в больницу. Я полгода не ходил. А еще этот же Рогов, представляешь, сломал Ильина, Симоняна, Сальникова и Огонькова. Пятерых за один матч!

Просто наглый тип. Я же был с ним в ВВС и знаю, что он из себя представлял. Мы жили в общаге в Тушине, и я видел, как они с еще одним таким же, Колей из Подлипок, насмехались над людьми, которых добивали в игре. Рогов с упоением, в красках рассказывал, как врезал одному, другому, третьему. Такое впечатление, что это доставляло ему какое-то садистское удовольствие. Ну, как же так можно? Это же твой коллега, вы один хлеб едите.

Один раз я всего за весь тот финал на его фланге появился... Хоть знал, но не мог подумать, что он прыгнет на меня двумя ногами и вывернет голеностоп. Я пас-то уже отдал. А Рогов даже не извинился, будто так и надо. Главное – замены-то в тот момент были запрещены. Меня в госпиталь увезли, Сальникову ребро сломали, но и он, и остальные трое на поле остались.

Было ли это костоломство его личной инициативой? Думаю, да. Он просто иначе не мог играть – ни скорости, ни роста, на обезьяну был похож. По сравнению с ним динамовцы 70-х Новиков и Никулин – корректнейшие игроки. И самое интересное, что Рогова после того финала даже не дисквалифицировали, потому что федерацию возглавлял Антипенок, бывший председатель центрального совета общества "Локомотив".

С Роговым с тех пор мы никогда не общались, а травма та стала для меня роковой. Нет, еще пять лет я в "Спартаке" играл, но скорее – уже доигрывал. Нога болела, на голеностопе образовались шипы, делал уколы перед играми, чтобы боль снять.

Но хромаю я сейчас не из-за этого. В позвоночнике стерты диски, тазобедренный сустав плох... Выпиваю с утра шесть таблеток – и вперед. Заставляю себя ходить пешком каждый день, и, когда предлагают подвезти на машине, – отказываюсь. И вот после инфарктов, а было их у меня два, живу уже 18 лет. Первый раз прихватило, когда сидели в Спорткомитете. "Скорая" приехала только через 50 минут, я уже умирал: кардиограмма была – прочерк на весь лист. Всадили укол – и в машину. Симонян попросил, чтобы отвезли куда-нибудь поближе.

Повезло, что дежурила заведущая реанимационным отделением Ирина Петровна. Ей сказали, что я олимпийский чемпион. Мол, имейте в виду – и так далее. Так она всю ночь не отходила от меня, все время била по щекам. Врачи думали, что не доживу до утра...

***

С деньгами у "Спартака" всегда было туговато. Зарплату получали, а вот чтобы с премиальными вопрос решить, с таким количеством инстанций надо было это согласовать! Помню, только один раз щедро вознаградили. В 58-м году играли финал Кубка – и была такая организация "Центросоюз" во главе с руководителем по фамилии Климов. Перед игрой он вдруг появился в Тарасовке немного "под градусом" – и сказал, что, если выиграем, каждый получит премию в размере месячного оклада.

8 ноября мы обыграли "Торпедо" – и на следующий же день приехали к нему и получили деньги. Он оказался человеком слова и подключил горком партии. А вот чтобы от обычных профсоюзов получить премиальные, нужно было месяца два ждать.

Я всегда считал, что профсоюзы – вредители для футбола и спорта вообще. Присосались к "Спартаку", никакой конкретной помощи ему не оказывают – зато спрос! После победы в чемпионате Союза 1969 года нам дали поощрительную поездку в Сирию, Ливан и Иорданию. Одну игру, Сирии, мы проиграли – 0:3. Должны были забить голов десять – ну вот не лезло. Бывает такое. Вратарь у нас был – метр с кепкой, до перекладины не доставал.

Возвращаемся домой, а тут скандал. Чемпион СССР проиграл какой-то Сирии! Профсоюзы выносят выговоры Старостину, Симоняну, Исаеву. Из-за товарищеской игры – при том, что мы чемпионат выиграли!

Узнал об этом помощник Брежнева. Они вместе во время войны служили, у него не было руки, а болел он за "Спартак". И он рассказал Леониду Ильичу, что над спартаковцами издеваются, надо им помочь. Он дал указание – и нас пригласили в горком партии. А туда обычно звали не благодарить, а песочить. Заходим туда вчетвером – Николай Петрович, Никита Палыч, я и капитан Гиля Хусаинов. Ожидания мрачные.

И вдруг с нами так уважительно начинают беседовать, что мы понять ничего не можем, переглядываемся! Говорят, что нам нужно построить новое здание базы, а то старое, деревянное, уже никуда не годится. А в конце раздают список на премиальные – опять же, по окладу. Так нас защитили.

А вот когда профсоюзный деятель Богатиков решил снять Старостина в конце 1975 года, нам уже никто помочь не смог. Профсоюзы были против Старостина всю жизнь. Не знаю, почему – видимо, в связи с тем, что он все без их участия делал, через свои связи в Моссовете и так далее. Профсоюзы – они ведь сделать толком не могли ничего, зато как ругать, так они первыми были. И сколько их было – ВЦСПС, МГСПС, Облсовпроф. И каждому чего-то от нас было надо.

***

В "Шиннике" мне довелось и против "Спартака" сыграть. На Кубок в 63-м, когда спартаковцы в итоге турнир и выиграли. На предыдущем этапе мы "Крылья Советов" обыграли – 3:1, я дубль сделал. А после игры в раздевалку заходит знаменитый спартаковский болельщик, актер Михал Михалыч Яншин – у него в Ярославе тогда гастроли были. И говорит: "Спасибо, Анатолий! И должен заметить, что "Спартаку" неприятно придется – ты два таких мяча положил!" Отвечаю: "Михал Михалыч, я против “Спартака” играть не буду". – "Как не будешь?!" – "Ну даже представить себе не могу, что против родной команды на поле выйду".

Когда "Спартак" приехал – и Симоняну то же самое сказал. И Акимову, когда тот пришел со мной по составу советоваться. Он взмолился: "Выйди, прошу тебя, чтобы народ получил удовольствие!" Короче, уговорил. Игра была боевая, хоть мы и проиграли. Но "спартачи" после матча стали меня подначивать. Чапай говорит Симоняну: "Никита, я ничего не могу понять: Исаев вышел на такую отличную позицию, и с левой ноги не стал бить, ты заметил?" – "Заметил. Да он вообще отказывался играть!"

Но игра на самом деле была честной и красивой. На следующий день мы с директором шинного завода Владимиром Петровичем Чесноковым, героем Соцтруда, стали матч обсуждать. Он сказал, что поздравляет меня с блестящей игрой: неважно, что проиграли, зато такой футбол показали, что народ в восторге. А потом к Вале Ивакину обращается: "Ты знаешь, мы с женой всю ночь не спали, думали, что бы сделать, чтобы мячи от тебя не отскакивали! У нас на заводе есть канифоль, может, тебе ею перчатки смазывать?"

Вот такой он был, директор, с чувством юмора. А Валя тогда после подачи углового мяч не достал, и Юрка Севидов дальнюю штангу замкнул – потому Чесноков так и высказался. Но без зла совершенно. В тот год мы с "Шинником" в высшую лигу вышли, и в 64-м я еще раз против "Спартака" вышел. Болельщики меня очень хорошо встречали, слова худого никто не сказал.

В том же году, когда я еще заканчивал в Ярославле, Симонян спросил, не хочу ли поработать в спартаковской школе. Да с удовольствием! И моя команда, 49-го года рождения, сразу чемпионом Союза в своем возрасте стала. Вратарем в ней был Илья Ивиницкий, который позже как раз директором школы "Спартака" и стал. Два года, 65-й и 66-й, проработал там.

Жил я на "Красносельской", а трехэтажное здание городского совета "Спартака" было напротив через дорогу. И я часто бывал у Старостина, беседовал с ним. Сидим так однажды в 67-м – и вдруг приезжает Симонян. А там у него была проблема с одним из помощников – и они, посовещавшись, предложили это место мне. Пришел я 22 июня – такую дату не запомнить трудно. Так и начали вместе работать.

Споры у нас бывали, конечно. Но он мне доверял, поскольку знал мою порядочность, то, что я его никогда не подведу. И, если что, скажу все в глаза.

Я старался его не огорчать. Однажды он поехал в Сухуми отца хоронить, а я остался за главного играть с "Динамо" (Тбилиси). С нами еще работал Сальников. Я провел установку, подходит Серега и говорит: "Анатолий, ну ладно, установку мы сделали, тбилисцев обыграем, я поехал". – "Куда? Ты что? Такая игра!" – "Ветераны сегодня играют, я поеду..." – "Серега, я тебе свои деньги отдам, какие ты там заработаешь, только, ради Бога, останься. Полный стадион ведь будет – “Динамо” (Тбилиси) играет, а не абы кто!" А Сальников классный парень был, но жадноватый до денег.

Он все равно уехал. А мы – выиграли. Потом Никита Палыч сильно удивился, узнав, как все было.

На тренерских советах мы совещались очень демократично, но последнее слово оставалось за Симоняном. Хотя иногда получалось его переубедить. Помню, была ситуация с Папаевым, индивидуально очень сильным игроком. В 69-м году решающий матч у нас был в Киеве. В день игры приезжает Старостин, спрашивает, какой будет состав. Мы отвечаем, что провели анкетирование ребят, и Папаев не попадает в состав. А Николай Петрович, который обожал Витю, вдруг заявляет: "Ха, анкетирование! А кто вообще сказал, что оно нужно?"

И пошел убеждать ребят по новой. Приходит Андрей Петрович. Брат ему говорит: "Андрей, ты видишь тут вообще команду? Они Папаева не поставили!" – "Что? Папаева? Мне там делать нечего!" Короче, пошли они вдвоем, сагитировали футболистов – и Папаев все-таки попал в состав. И ведь оказались правы! При счете 1:0 в нашу пользу и диком киевском штурме он, можно сказать, вытащил игру. Взял игру на себя – и как начал их волтузить! Они с бешеными глазами летели на него, а он под себя одного уберет, второго, третьего, мяч придержит. Так и сбил им игру.

А убрали нас с Симоняном из "Спартака" в 72-м году, когда я на первом курсе Высшей школы тренеров учился. Освободили нас за то, что мы в финал Кубка не вышли. В том матче с торпедовцами "Спартак" засудили. Пискарев при ничейном счете забил потрясающий мяч, стоя спиной к воротам. А боковой судья, Казаков, флажок поднял – хотя Андреев, который в пассивном офсайде был, вообще с другой стороны стоял и никому не мешал. Главный арбитр Лукьянов хотел засчитать, но Казаков отменил. Мы проиграли по пенальти, и нас сняли. Я подумал: "Надо же, в институт поступил – и тут же освободили".

Но мы с Никитой Палычем еще в "Арарате" вместе поработали. Хотя там, конечно, с местной спецификой непросто было. Но и Симонян мне многое объяснил, и сам я авторитет завоевал, когда Никита в составе группы советских тренеров уехал на чемпионат мира 1974 года в ФРГ, мы несколько матчей выиграли. И ребята, когда между ними споры начинались, ко мне как к третейскому судье обращались со своим армянским акцентом: "Константинич, разбэрис!"

***

Потом я опять работал в школе, затем Гуляеву в первой команде помогал. А в конце 75-го и его убрали, и Старостина. Команду возглавил Крутиков. И в какой-то момент пригласил меня, сказав, что я буду просматривать соперников "Спартака" и докладывать ему о них перед каждым матчем.

Я на поле с ними не бывал вообще, они с Хусаиновым работали вдвоем. Да, членом тренерского штаба я являлся, но Крутиков с Гилей были очень близки, дружили семьями, и решали все без моего участия.

А Крутиков, еще будучи игроком, ко мне, второму тренеру, подходил: "Анатолий, ну что вы нам каждый день даете одно и то же? Вы можете подобрать какие-то интересные упражнения на каждую тренировку?" Я отвечал: "Слушай, друг, вот тебе осталось немножко играть. Станешь тренером, тогда и будешь импровизировать. Какие хочешь упражнения придумывай, твори!"

И вот ему дали команду. Ни одной тренировки он не провел, работал все время Гиля. А Крутиков ходил по полю туда-сюда – и все. Это просто была фантастика. И я хотел ему сказать: "Ну что же ты, друг, столько разговоров вел? И где твоя импровизация?" Смотрел я на эти тренировки, на то, как он говорит игроку: "Вась, Петь, как тебя вообще там?" и думал: "Зачем я пошел туда?"

Крутикову не хватало элементарных знаний. То, что он говорил, можно было и в детском саду услышать. Будучи игроком, он имел хорошую скорость, злость, характер. Сзади играл мощно и цепко, убежать от него никто не мог. Но подключения к атакам, которыми он был славен, меня не вдохновляли. "Подключусь, – говорит, – для кухарок". А смысл подключения-то в том, чтобы или гол забить, или передачу результативную отдать. Но этого практически не было. Однако с прямыми обязанностями Крутиков справлялся здорово. Вот только для того, чтобы справиться с должностью главного тренера "Спартака", этого недостаточно. Общаемся ли с ним сейчас? Да. Не друзья, конечно, но, когда видимся – подходим друг к другу, спрашиваем, как дела. Все-таки профессиональное не должно на личное переходить.

Я в 76-м не полный сезон в "Спартаке" пробыл. На сборах, в частности, не был. Получалась не постоянная работа, а этакие командировки. Короче, вроде и был я в штабе – а вроде и не был. Так моим мнением, кроме как о соперниках, никто не поинтересовался. А то, что было со мной дальше, при Бескове, я уже рассказывал.

***

Однажды, уже в 90-е годы, я пришел в спартаковский клуб, который располагался в Коптельском переулке. Для начала меня не пустили в здание. Там стоял какой-то омоновец, спросил, кто я такой. Ответил: "Олимпийский чемпион Анатолий Исаев" – "К кому идете?" – "В свой дом". Он мне перекрыл дорогу со словами, что если меня никто не приглашал, то и делать мне там нечего. Ребята из клуба, увидев это из окна, выскочили: "Ты кого не пускаешь?"

Год спустя пришел к Николаю Петровичу. Его при Романцеве уже отодвигали. И был там такой Есауленко, вице-президент. Я сел на втором этаже на диван, над которым фотографии спартаковских команд – чемпионов всех лет. И я там тоже есть. А тут Есауленко ко мне подходит и спрашивает: "Вы из садоводческого товарищества?"

Я растерялся: думал, что меня все-таки знают в "Спартаке". Через какое-то время выходит женщина – и задает тот же вопрос. Мне так неудобно стало, и я ушел на первый этаж, к хозяйственникам. Тогда я понял, что "Спартак" для нас, ветеранов, становится чужим. А сейчас – тем более.

Наше поколение уважало спартаковцев, допустим, 30-х годов, знало их. Это же наши люди, которые были чемпионами, прославляли "Спартак"! А сейчас мы никакого отношения к "Спартаку" не имеем. Был когда-то тренерский совет, на котором мнением ветеранов интересовались – но его взяли и уничтожили. Хотя что-то полезное мы, наверное, могли бы рассказать.

Тем не менее Романцеву нужно отдать должное. Контакта у нас не было никакого, но пенсию нам, ветеранам, он сделал по тем временам нормальную – 200 долларов. Мы ему были благодарны, что в такой трудный момент поддержал. Это было, наверное, во второй половине 90-х. А потом еще и президент страны сделал стипендию нам как олимпийским чемпионам. Можно жить, елки-палки!

А вот в 90-е, особенно после инфарктов, было сложно. На мне были две женщины – жена и дочь. Как было крутиться? Откуда деньги доставать – в моем-то состоянии? Сейчас дочь работает в туристической фирме, все нормально. И у меня какие-никакие деньги появились. Вот только годы уже подпирают.

Хорошо, что, когда заболел, не остался один. Ко мне в больницу приходили Симонян, Ивакин, другие ребята. Потом Романцев стал нам оплачивать поликлинику, обследования в больницах. Каждый год ложусь за городом в кардиологическую клинику и прохожу там профилактику. Врач в поликлинике мне попался хороший – Людмила Степановна. Потом, как мне сказали, она в министерство здравоохранения пошла работать, – но подобрала мне нужные лекарства, и я уже 18 лет живу. Хотя тогда – умирал.

И здорово, что турнир "Негаснущие звезды" придумали. А то когда вышел из больницы – не знал, что делать дальше. Ну, вышел, погулял, вернулся домой – а что еще? Я же не то что работать – никакую тяжесть поднять не мог. Врачи разрешили не больше двух кило. И сел я тогда у телевизора, и стал смотреть передачи о правильной еде.

Подбирал себе варианты, шел на базар, покупал продукты, приходил и готовил, жене помогал – чтобы она не ходила по магазинам и на готовку хотя бы иногда силы не тратила. И супы научился делать, и борщи. Плов вот никак не получается...

А в последнее время мне навручали столько орденов, что я обалдел. За золото Олимпиады в Мельбурне дали "За заслуги перед Отечеством" 4-й степени. Произошло это благодаря Симоняну и Парамонову. У них была встреча с Дмитрием Медведевым, у которого есть благотворительный фонд помощи спортсменам. А мы тогда, в 96-м, как раз в "Президент-отеле" отмечали 50-летие победы в Австралии.

Там был небольшой банкетик, на котором все оставшиеся в живых олимпийцы 56-го года были. Я посмотрел на них – просто ужас! Ни одежды, ничего нет у людей. Когда они выходили на сцену – сердце кровью обливалось. Там-то Парамонов подошел к Медведеву и сказал, что Исаев забил золотой гол, а ему даже ордена не дали. Никита Палыч что-то добавил. Дмитрий Анатольевич, который президентом тогда еще не был, ответил: "Разберемся!"

И вдруг в прошлом году мне этот орден вручают! Правда, не сам Медведев, а Виталий Мутко. Сказали, что мне трудно будет дойти до Кремля. Но все равно приятно.

Как отношусь к нынешнему "Спартаку"? Сложный вопрос. В целом – нормально. Удивительно, конечно, что тренировать команду доверили мальчишке. Может, это грубовато сказано, поэтому давай по-другому: человеку, у которого вообще не было опыта работы тренером. Да, ты играл в "Спартаке", в Испании, был хорошим футболистом – ну и что? Это же другая работа!

Но, как говорится, хозяин – барин. Что Федун хочет, то и делает. Нам, ветеранам, по крайней мере, помогает – за одно это спасибо. И ему, и Карпину желаю только удачи. Без нее в спорте ничего не выиграешь, будь ты как угодно хорош. Так вот, удачи тебе, "Спартак"!